Из всех жанров изобразительного искусства член Союза художников Василий Акинин предпочитает пейзажи — городские, сельские, природные. На многих его картинах запечатлены рабочие окраины, Безымянка. Это пространство показано автором одновременно реальным и мистическим. «Безымянский полустанок», «Безымянка. Площадь Кирова», «Мокрый город», «Вечерний апрель»… Картины можно рассматривать долго и пристально, находя в них знакомые мотивы. Василий Акинин рассказал о том, как в его творчестве появилась Безымянка и почему пейзажи интереснее сочинять, а не копировать.
— Василий Иванович, почему такое внимание к Безымянке?
— У меня много и других работ. Но у нас промышленный город, и я отражаю ту среду, в которой живу и которой пропитался. Я родился в районе табачной фабрики, которой давно уже нет. Ее образ очень плотно засел в моей памяти. Много раз писал фабрику в своих работах, и они все напоминают Безымянку, этот производственный район. В детстве я часто бывал с мамой там, на рабочей окраине. Поэтому для меня наш город — это не столько филармония и польский костел, сколько уникальный сталинский ампир Безымянки.
— В ваших картинах доминирует серый цвет. Это тоже как-то связано с производственными окраинами?
— Не совсем. Я очень люблю мокрый асфальт с его рытвинами, заполненными водой, люблю состояние измороси, полутуман, дымчатую ряску. В этом есть некая таинственность. Она мне нравится колористически. Ведь серый цвет не прост, это как серебро. Он обогащает разноцветие. На серебре основана холодная живопись. Серов, например, очень любил холодные тона. А Саврасов в грязи, в лужах находил красоту.
— Безымянка на ваших картинах узнаваемая, но какая-то необычная, непривычная. Почему?
— Потому что это собирательный образ. Я работаю не с натуры. Бывает, конечно, что и зарисовки делаю, и фотографирую, например, архитектурные детали, чтобы потом перенести их на полотна. Но около 90 процентов моих работ — сочиненные. Я не пишу один в один — это документально и скучно. А все, что скучно, — не искусство, а ремесленничество. В пейзаж надо вносить что-то свое, не придуманное, а ранее увиденное, из багажа накопленных впечатлений. Это гораздо интереснее, чем рисовать как есть. Я не буду писать Дворец культуры на площади Кирова, но включу его элементы или архитектонику в среду — и цветовую, и композиционную, — которую создам сам. При этом здание будет вполне узнаваемо.
Конечно, иногда художникам приходится по заданию писать с натуры, документально. Такие работы получаются очень прозаическими, я не считаю их творчеством. Потом на базе этих картин иногда пишу другие, основанные на моих впечатлениях. Они получаются совсем иными. — Какое образование вы получили?
— Я окончил художественное училище, перед этим один год отучившись в художественной школе. И тот год дал мне в десятки раз больше, чем училище. Я посещал школу, основанную Григорием Зингером. Сегодня она носит его имя. Зингер сам нередко приходил к нам в класс, он дружил с нашим преподавателем Вениамином Михайловичем Клецелем. Именно Клецель, если можно так выразиться, заразил меня живописью. Рисовал я всегда. Но до девятого класса, до поступления в художественную школу, изображал в основном машины. Иногда подсвечники, посуду — хотел стать дизайнером.
— Потом это желание пропало?
— Скорее, отошло на второй план. На первом месте стала живопись. Клецель учил нас рассуждать, говорил, что все должно быть осмысленно. Объяснял, что можно не просто списывать с натуры то, что видишь, а перемещать объекты, если это требуется для твоего формата. Включать в картину то, чего не хватает там по смыслу, а лишнее, выбивающееся из сюжета, наоборот, опускать. Ведь можно, например, не сделать отражение, а можно, наоборот, увеличить его — в зависимости от композиционного хода.
— Кем обычно устраиваются работать выпускники художественного училища?
— Лично я первые 10 лет проработал на заводе имени Масленникова. Оформлял интерьеры, фасады, делал эскизы, макеты, чертежи, настенную роспись, сотрудничал с бюро эстетики. В каком-то смысле это была инженерная работа, в каком-то — дизайнерская и оформительская. Так что моя детская мечта, можно сказать, сбылась.
— Не скучно было, уже заболев пейзажами, заниматься промышленным дизайном?
— Сначала очень скучно, потом втянулся. В 1991 году к власти пришел Ельцин, и наше конструкторское бюро расформировали. Я ушел работать на завод «Металлист», там мы расписывали самовары. В основном под народные промыслы — хохлому, жостово. А, так сказать, для души оформляли тематические самовары. У меня есть, например, сибирский вариант, в росписи которого можно увидеть целый рассказ о жизни медведей в тайге. Заказчики из Китая, Германии, Англии пытались заключить с нами договор на поставку таких сувениров. Но руководство завода на это не пошло: на роспись каждого самовара уходило около двух месяцев. А предприятию были нужны «быстрые» деньги. Быстро было расписывать клубничками или цветочками, но иностранцам это оказалось не интересно. Таким образом через пять лет я остался без официальной работы. — Ушли на вольные хлеба?
— Да. И с тех пор, то есть уже почти четверть века, являюсь вольным художником. Мои картины стали хорошо покупать.
— На заказ рисуете?
— Крайне редко, очень не люблю это делать. Угодить заказчику практически невозможно. Бывает, все вроде человеку нравится, но просит немного подправить в одном месте. Я поправляю, а получается уже не то, заказчик недоволен. С такой проблемой сталкиваются многие мои коллеги. Ведь художник видит своими глазами, и его видение, как правило, не попадает во вкусовые предпочтения заказчика.
— Вы столько лет пишете пейзажи. Нет ли желания попробовать что-то новое?
— Я пытался рисовать и жанровые картины, их тоже неплохо покупали. Но в итоге целиком ушел в пейзаж. Писал и разные уголки Самары, и дикую Сибирь, не освоенную человеком, и северную архитектонику. Есть желание попробовать стилизацию, так называемую концептуальную живопись. Но, честно говоря, боюсь ошибиться. Не знаю, будет ли это считаться искусством. Стилизовать достаточно легко, и я боюсь этой легкости. Нас учили, что без труда искусства не бывает, оно требует самоотдачи. Художественная ценность того, что сделано легко и с кондачка, как правило, подлежит большому сомнению.
— То есть вы работаете над своими картинами долго?
— Да. Даже пленэрные пейзажи, которые должны быть сделаны за несколько часов, довожу до ума дней по пять. У меня есть привычка до бесконечности вносить поправки. А студийные вещи по несколько месяцев пишу. Постоянно что-то меняю по части техники исполнения, по цветовым критериям. Ведь когда картину сочиняешь, натуры перед глазами нет, варьировать можно как угодно.
— Откуда берете сюжеты?
— Когда мне нравится какое-то место, я делаю его собирательный образ. Увидишь красивый овраг, а к нему уже добавляешь, скажем, баньку из своей деревни, тропинку, увиденную в лесу. Включаю в композицию все, что у меня накоплено в душе. Получается сюжетная линия, как сценарий в театре. источник »
