фото показано с : sgpress.ru

Ему было три года, когда он попал в концлагерь. Иван Ермолаев в сентябре отметил 80-летний юбилей. Пенсионер ведет активный образ жизни: любит рыбалку, путешествует на машине и занимается общественной деятельностью — является руководителем районной организации Российского союза бывших малолетних узников фашистских концлагерей. Наша встреча с Иваном Павловичем состоялась во Дворце ветеранов, в музее «Непокоренные». На потолке — огромная черная птица, символизирующая войну, идущую с запада на восток. Взгляд приковывает большая карта — расположение лагерей на территории Германии, Прибалтики, Украины, России. На стендах — информация о жизни заключенных. Вдоль другой стены – огромный макет концлагеря, с бараками, плацами, крематорием, газовыми камерами, железной дорогой и станцией, куда привозили людей, обреченных на смерть. — Они не знали, куда их везут, — рассказывает Иван Павлович. — Им говорили, что эта остановка — чтобы сходить в баню, получить новую одежду. Люди заходили на станцию и оттуда уже не возвращались, крематорий работал день и ночь. А пепел потом собирали в мешки и продавали фермерам на удобрение. В музее есть манекен узника — в полосатой одежде, деревянных башмаках. — У меня не было даже такой обуви, — продолжает Ермолаев. — Ее заменяли дощечки, которые нужно было привязывать к ногам ремешками. Потом, когда нас уже освободили, я в такой же «обуви» и дома бегал. — Вы родились не в Куйбышевской области? — Все члены нашей общественной организации — приезжие. Раньше в районном отделении состояло 105 человек, сейчас осталось 18. Моя семья, например, жила в Ленинградской области, в деревне Бор Старорусского района, сейчас это Новгородская губерния. Кроме меня у родителей был еще один ребенок, мой брат Виктор, старше на три года. Отец работал председателем колхоза, 1 сентября 1939 года его призвали на войну с белофиннами. А через неделю родился я. Меня отец так никогда и не увидел. Знаю только, что письмо о моем рождении он получил и в ответном спрашивал мать: «Зачем назвала Ванькой?». Мама пыталась объяснить, что это по святкам, а он все равно почему-то был недоволен. Отец погиб во время разведки на реке Сестре, на берегу ее он и похоронен. А вскоре началась война с Германией. Немецкие самолеты летали над крышами, бомбили деревню. На нашем участке стояло два дома, в одном жили мы, в другом — бабушка с дедом. Их дом загорелся. Мама с бабушкой пытались вытащить деда через окно. Спасти его не удалось. Бабушка получила тяжелые ожоги и через неделю тоже умерла. Так мы встретили войну. — Как скоро оккупанты вошли в деревню? — Через месяц. Сначала они только обрабатывали территорию с воздуха, бомбили постоянно. Потом приехали немецкие разведчики на двух мотоциклах, а на следующий день пришли войска. Нас из домов повыгоняли. Мы переселились в землянку, которую в первые дни войны вырыли на берегу реки, чтобы прятаться от налетов. — Долго немцы у вас пробыли? — Зимой, когда пришли холода, советские войска вытеснили немцев, но весной они вернулись. В момент отступления наши забрали весь скот, а деревню сожгли. Им дали распоряжение врагу ничего не оставлять. О том, чтобы эвакуировать местное население, речи не шло, не до того было. — Как же вы жили? — Весной 1942 года вернувшиеся фашисты отправили всех нас в лагеря. Мама рассказывала, что когда она со мной и братом оказалась в распределительном пункте, офицер, в чьих руках была наша судьба, спросил меня: «Ну что, поедешь в великую Германию?». А я ему ответил: «Не поеду. Немцы плохие, я их боюсь». Как ни странно, офицер ушел в другую комнату и вернулся с шоколадным леденцом. Дал его мне и сказал: «Почему же плохие? Езжай в Германию, там конфет много». Тем не менее отправил он нас не в Германию, а в Литву, в лагерь «Алитус». Там мама работала с утра до ночи, в основном заключенные строили укрепления. Мы в это время находились в лагере. Вечером, после работы, она приносила какую — то похлебку, давали ее раз в сутки. По выходным дням весь лагерь выстраивали на плацу — приходили «покупатели». Заключенных продавали как скот. Нашу семью купил литовский фермер. Мать, как каждая деревенская женщина, умела выполнять любые сельскохозяйственные работы, а ему как раз нужна была такая помощница по хозяйству. — Жить у фермера было легче, чем в лагере? — Конечно, нас по крайней мере кормили. И жили мы в своей комнатушке. Правда, над нами издевались литовские мальчишки, постоянно дразнили, норовили поколотить. Хозяин тоже был человеком строгим, чуть что — хватался за путы или ремень. А вот мать его меня жалела и всегда защищала, прятала от сына под своим подолом. У этого фермера мы прожили два года, до самого освобождения. Мама работала и на ферме, и в огороде, Витя пас скот, я помогал ему как мог. — Момент освобождения помните? — Поскольку мы жили на хуторе, о том, что происходит в стране, не знали. А в августе 1944-го наши хозяева вдруг засуетились. С вечера снарядили две подводы, стали грузить на них имущество. Утром мы просыпаемся, а их нет. Выяснилось, что наша армия наступает, вот — вот начнутся бои. Мы прятались в траншее. Мне тогда было уже пять лет, и я хорошо помню залпы наших «катюш». Мы находились на нейтральной полосе, снаряды летали через наши головы и в ту, и в другую стороны. Это было очень красиво, и мне хотелось все рассмотреть. А мама ругалась и пыталась затолкать нас с братом поглубже в траншею, чтобы не высовывались. Через какое-то время высоту взяли красноармейцы. — И вы смогли вернуться домой? — Не сразу. Сначала нами занимались органы безопасности. Выясняли, как мы туда попали, что там делали. Потом поставили нас на учет, как и всех бывших узников лагерей. И не важно, что на момент заключения нам было по два — три года. Таким как мы был закрыт доступ в офицерские училища, на руководящие посты. Но это все потом, а тогда после всех проверок нам предложили выбрать любой дом и остаться жить в Литве. Но мы хотели вернуться на родину. Тогда нас погрузили в товарный вагон и отправили в Старую Руссу. Ехали очень долго. Наш поезд постоянно стоял на запасных путях, пропуская военные эшелоны. До сих пор помню эту разруху — ни одного целого домика на станциях, одни руины, и вдоль всей железной дороги лежит несчетное количество разбитых вагонов и паровозов. — Какую картину застали дома? — Деревня была сожжена еще при нас. Мы вернулись в ту же землянку, из которой уехали, и прожили там до 1947 года. Голод был страшный. Спасались только грибами и ягодами. Плюс вши, холод. Основной укрепрайон находился в трех километрах от нашей деревни, там в немецких окопах и землянках оставались трофеи. Мама ходила их собирать. Принесла оттуда печку-голландку, самовар. Чуть подальше было несколько глухих деревень, не тронутых немцами. Мама ходила туда менять трофеи на продукты. Как она уцелела, я удивляюсь до сих пор — кругом же были мины. А в 1947 году мы построили себе домик. Для этого разбирали деревянные настилы, по которым через топкую местность шла техника, землянки. Деревня к той поре более-менее отстроилась, даже начальная школа у нас снова появилась. Мне как раз пришло время идти в первый класс. — Как вы оказались в Куйбышеве? — Служил срочную службу в Саратове, во внутренних войсках. Оттуда меня отправили в школу сержантского состава в Куйбышев. Когда отслужил, устроился на сталелитейный завод, на нем до самой пенсии проработал сталеваром. Вышел на заслуженный отдых в 50 лет и вот уже 24 года занимаюсь общественной работой. — Вас часто приглашают на встречи со школьниками, студентами, в войсковые части. Можете ли вспомнить самую необычную аудиторию, с которой вам доводилось общаться? — Самая необычная поездка участников нашей организации была на зону. Мы — я и две женщины — очень волновались. Все-таки люди там разные, не самые простые. Как оказалось, переживали зря: заключенные приняли нас очень тепло, аплодировали стоя. — На родине своей давно были? — Четыре года назад ездили с сыном на машине, да и раньше с семьей бывали. Когда доезжаем до указателя «Старая Русса», на душе такое чувство, хоть плачь. Очень тяжелые воспоминания. источник »

74 +